— Нет-нет, никогда, никогда он в этом не преуспеет. — И с такой горячностью это было сказано, что Эдмунд поразился, а Фанни, увидев, как он посмотрел на нее, и услышав его слова, опомнилась и залилась краской.
— Никогда, Фанни? — переспросил он. — Да так решительно и определенно! При твоей рассудительности это совсем на тебя непохоже.
— Я хочу сказать, — горестно воскликнула Фанни, желая объясниться, — что так мне кажется, — насколько вообще возможно предвидеть будущее, — мне кажется, никогда я не смогу ответить ему взаимностью.
— Я склонен надеяться на лучшее. Мне ясно, ясней, чем Крофорду, что тому, кто хочет завоевать твою любовь (а его намерения тебе известны), придется очень нелегко, ведь этому будут противостоять все твои давние привязанности и привычки. И прежде, чем ему удастся склонить к себе твое сердце, ему надобно развязать узы, которые связывают тебя со всем твоим многолетним одушевленным и неодушевленным окружением и которыми теперь, при одной мысли о расставанье, ты стала еще сильнее дорожить. Я знаю, предчувствие, что тебе придется покинуть Мэнсфилд, поначалу будет настраивать тебя против Крофорда. Мне жаль, что он должен был тебе сказать, к чему он стремится. Мне жаль, Фанни, что он не знает тебя так же хорошо, как я. Скажу по правде, я надеюсь, что мы тебя завоюем. Мои теоретические знания, а его практические, соединенные вместе, приведут к успеху. Ему бы надобно действовать по моей подсказке. Надеюсь, однако ж, время покажет, что он заслуживает тебя, И не сомневаюсь, его постоянство будет вознаграждено. Я не могу предположить, что у тебя нет желания полюбить его — естественного благодарного желания. Не можешь ты не испытывать нечто в этом роде. Не можешь не сожалеть о своем равнодушии.
— Мы так несхожи, — сказала Фанни, избегая прямого ответа, — у нас и все склонности, и обыкновения совсем, совсем разные, и потому, даже если б я могла его полюбить, нам совершенно невозможно быть хоть сколько-нибудь счастливыми вместе. Нет на свете людей, которые так отличались бы друг от друга. У нас и вкусы все до единого не совпадают. Мы были бы несчастны.
— Ты ошибаешься, Фанни. Различие между вами не так уж велико. Вы во многом схожи. У вас и вкусы есть общие. У вас общие вкусы касательно литературы и нравственности. Вы оба добросердечны и благожелательны. И неужели хоть кто-нибудь, кто слышал, как он читал вчера вечером Шекспира, и видел, как ты его слушала, подумает, будто вы не подходите друг другу? Ты не думаешь о себе. Характеры у вас, безусловно, разные, не спорю. Он веселый, ты серьезная, но тем лучше: его бодрость будет тебе поддержкой. Ты легко падаешь духом и склонна преувеличивать трудности. Его неунывающий нрав будет это уравновешивать. Он ни в чем не видит никаких трудностей, и его приятная веселость будет тебе неизменной поддержкою. При всем различии между вами, Фанни, нет никаких оснований полагать, будто вы не можете быть счастливы вместе, и, пожалуйста, ничего такого не воображай. Вот я, например, убежден, что такое различие как раз весьма благоприятно. Я совершенно уверен, лучше, чтоб характеры были разные. Я имею в виду: разные по состоянию духа, манере поведения, по предпочтению проводить время в более узком или в более широком кругу, разговаривать или слушать собеседника, по склонности к жизнерадостности или грусти. Некоторые противоположности, без сомненья, способствуют супружескому счастию. Я, разумеется, не говорю о крайностях, а слишком большое сходство во всем этом непременно привело бы к крайности. Некоторое противодействие, мягкое и постоянное, всего лучше способствует хорошим манерам и поведению.
Фанни отлично догадывалась, о чем он сейчас думает. Его мыслями вновь завладела мисс Крофорд. С той минуты, как Эдмунд воротился в Мэнсфилд, он говорил о ней охотно и весело. Он более не избегал ее. Только накануне он обедал в пасторате.
Предоставив Эдмунда на несколько минут его счастливым мыслям, Фанни почла своим долгом вернуться к разговору о Крофорде и сказала:
— Не только из-за его нрава я считаю его совершенно неподходящим для себя, хотя и в этом разница между нами слишком велика, безгранично велика; его настроение часто угнетает меня, но есть в нем и другое, что мне не нравится и того более. Должна тебе сказать, кузен, что я осуждаю его характер. Я думаю о нем плохо с тех пор, как затеял" театр. Мне кажется, его поведение в ту пору было столь предосудительно, столь бесчувственно, теперь можно об этом говорить, потому что все это уже позади, столь предосудительно по отношению к бедному мистеру Рашуоту… он, видно, вовсе не думал, в какое положение того ставит, какую причиняет ему боль, и, ухаживая за кузиной Марией, он… коротко говоря, во время затеи с театром у меня создалось о нем такое впечатленье, которое мне уже не преодолеть.
— Милая Фанни, — отвечал Эдмунд, едва ли дослушав ее до конца. — Лучше не судить никого из нас по тому, какими мы казались в ту пору всеобщего безрассудства. Пору театра мне тошно вспоминать. Мария вела себя дурно, Крофорд вел себя дурно, мы все вели себя дурно, но хуже всех я сам. По сравненью со мною все остальные вели себя безупречно. Я делал глупости с открытыми глазами.
— Я была в стороне от этого, — сказала Фанни, — и потому, наверное, видела больше тебя. И я уверена, мистер Рашуот временами отчаянно ревновал.
— Вполне возможно. Что ж тут удивляться. Сама по себе затея была весьма предосудительна. Всякий раз, как подумаю, что Мария взялась за подобную роль, я ужасаюсь. Но уж если она могла позволить себе такое, что удивляться на остальных.